Неточные совпадения
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня
на камне. Но по мере того как
работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке
дом;
в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину,
на далекое пространство заливаемую
в весеннее время водой. Бред продолжался.
— Да я там же, тогда же
в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане,
на дом работу берем… а паче всего обидно стало…
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного
дома снимают леса, возвращается с
работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители огня равнодушно смотрят
на людей, которых учат ходить по земле плечо
в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом
на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты
в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил
на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Она жила гувернанткой
в богатом
доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев
в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только
на черную
работу,
на труженическое добывание денег,
на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью
в лице и с грубой речью.
Ему снилось все другое, противоположное. Никаких «волн поэзии» не видал он, не била «страсть пеной» через край, а очутился он
в Петербурге,
дома, один,
в своей брошенной мастерской, и равнодушно глядел
на начатые и неконченные
работы.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры
в адмиралтейство
на фрегат к
работам, мы, не офицеры, или занимались
дома, или шли за покупками, гулять, кто
в Портсмут, кто
в Портси, кто
в Саутси или
в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что
в то время, как
дома их брюхатые бабы работают непосильную
работу, и дети их
в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя
на этот
дом.
Во время своих побывок
дома он входил
в подробности ее жизни, помогал ей
в работах и не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с ними тютюн
в собачьей ножке, бился
на кулачки и толковал им, как они все обмануты и как им надо выпрастываться из того обмана,
в котором их держат.
Из всех восточных народов
на материке Азии корейцы первые додумались до использования живой силы воды. У китайцев таких машин нет. Иногда толчеи устраиваются
дома или
в самой фанзе.
В последнем случае вместо ковша коромысло кончается плоской лопатой, а машина приводится
в движение давлением ноги. Эту
работу обыкновенно исполняют женщины.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за
работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или
дом с трубой и дымом
в виде винта, собаку «en face», похожую
на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
— «Да везде, где тепло и хорошо, — говорит старшая сестра: —
на лето, когда здесь много
работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких гостей с юга; мы были
в доме, где вся компания из одних вас; но множество
домов построено для гостей,
в других и разноплеменные гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает.
Сентябрь уже подходил к половине; главная масса полевых
работ отошла; девушки по вечерам собирались
в девичьей и сумерничали; вообще весь
дом исподволь переходил
на зимнее положение.
По праздникам (а
в будни только по ночам) мужики и бабы вольны управляться у себя, а затем, пока тягловые рабочие томятся
на барщине, мальчики и девочки работают
дома легкую
работу: сушат сено, вяжут снопы и проч.
Поэтому за ним,
в виде исключения, оставлена месячина, и Аксинью, его жену, тоже немолодую женщину, редко употребляют
на господскую
работу, оставляя управляться
дома.
В конце прошлого столетия при канализационных
работах наткнулись
на один из таких ходов под воротами этого
дома, когда уже «Ада» не было, а существовали лишь подвальные помещения (
в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и днем керосиновыми лампами).
Мосолов умер
в 1914 году. Он пожертвовал
в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей
работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил
в своем
доме за
работой, а иногда отдыхал с трубкой
на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался
в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
Когда
в трактирах ввели расчет
на «марки», Петр Кирилыч бросил
работу и уехал
на покой
в свой богато обстроенный
дом на Волге, где-то за Угличем. И сказывали земляки, что, когда он являлся за покупками
в свой Углич и купцы по привычке приписывали
в счетах, он сердился и говорил...
В два «небанных дня»
работы было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал
на уборку двора своего
дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы
дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «
на стреме», когда взрослые воровали, и
в то же время сами подучивались у взрослых «
работе».
Писарь давно обленился, отстал от всякой
работы и теперь казнился, поглядывая
на молодого зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь начал заводить строгие порядки у себя
в доме, а потом
в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой, а
в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
Хозяев и домочадцев я заставал
дома; все ничего не делали, хотя никакого праздника не было, и, казалось бы,
в горячую августовскую пору все, от мала до велика, могли бы найти себе
работу в поле или
на Тыми, где уже шла периодическая рыба.
Иван воспитывался не
дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела
на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [
На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла
на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой
работы Петито
в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться
в Париж с ее деньгами.
Он ночевал
на воскресенье
дома, а затем
в воскресенье же вечером уходил
на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все
работы пускать
в ход
на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье», как
на промыслах называли понедельник.
— Следователь-то у Петра Васильича
в дому остановился, — объяснил сотник. — И Ястребов там, и Кишкин. Такую кашу заварили, что и не расхлебать. Главное, народ весь
на работах, а следователь требовает к себе…
Когда
в темноте Наташка бежала почти бегом по Туляцкому концу и по пути стучалась
в окошко избы Чеботаревых, чтобы идти
на работу вместе с Аннушкой, солдатки уже не было
дома, и Наташка получала выговоры
на фабрике от уставщика.
Семья Горбатого
в полном составе перекочевала
на Сойгу, где у старика Тита был расчищен большой покос. Увезли
в лес даже Макара, который после праздника
в Самосадке вылежал
дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал
в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
— Ты и молчи, — говорила Агафья. — Солдат-то наш
на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим
на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я
в куренную
работу не пойду… Зачем брали сноху из богатого
дому? Будет с меня и орды: напринималась горя.
Когда выпал снег, Тараску не
в чем было идти
на работу, и он остался
дома.
— Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли
в Петербург
в крепость; передавали все, что слышали
на сходках и
в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь
в каторжную
работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные
на гибель, а он убил этим все дело.
Райнер помогал каждой, насколько был
в силах, и это не могло не отозваться
на его собственных занятиях,
в которых начали замечаться сильные упущения. К концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать
в работах женщинам
Дома.
Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком,
на дне морском, где только мог, добывал
работу для гражданок
Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, — словом,
в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая, как вышло
на поверку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора.
Тамара не сразу поехала
в дом. Она по дороге завернула
в маленькую кофейную
на Католической улице. Там дожидался ее Сенька Вокзал — веселый малый с наружностью красивого цыгана, не черно, а синеволосый, черноглазый с желтыми белками, решительный и смелый
в своей
работе, гордость местных воров, большая знаменитость
в их мире, изобретатель, вдохновитель и вождь.
Тем не менее
на глазах генерала
работа по возведению новой усадьбы шла настолько успешно, что он мог уже
в июле перейти
в новый, хотя далеко еще не отделанный
дом и сломать старый. Но
в августе он должен был переселиться
в губернский город, чтобы принять участие
в работах комитета, и дело по устройству усадьбы замялось. Иону и Агнушку генерал взял с собой, а староста,
на которого было возложено приведение
в исполнение генеральских планов,
на все заочные понуждения отвечал, что крестьяне к труду охладели.
— Какая уж тут
работа! у вас не то
на уме. Ну, я не спорю…
в ваши годы это
в порядке вещей. Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не видите, что это за
дом?
Евгений Константиныч проснулся довольно поздно, когда
на фабрике отдали свисток к послеобеденным
работам.
В приемных комнатах господского
дома уже толклись с десяти часов утра все главные действующие лица. Платон Васильич с пяти часов утра не выходил с фабрики, где ждал «великого пришествия языков», как выразился Сарматов. Прейн сидел
в спальне Раисы Павловны, которая,
на правах больной, приняла его, не вставая с постели.
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по
дому, заглядывая
в печь, под печку, даже
в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит
работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она села
в кухне
на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
А утром, чуть свет, когда
в доме все еще спали, я уж прокладывал росистый след
в густой, высокой траве сада, перелезал через забор и шел к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая
на зеркальной поверхности, кидалась
в «лотоки» и бодро принималась за дневную
работу.
Однако ж без проводника именно не сыщешь, по той причине, что уж оченно лес густ, а тропок и совсем нет: зимой тут весь ход
на лыжах, а летом и ходить некому; крестьяне
в работе, а старцы
в разброде; остаются
дома только самые старые и смиренные.
Я вижу его за сохой, бодрого и сильного, несмотря
на капли пота, струящиеся с его загорелого лица; вижу его
дома, безропотно исполняющего всякую домашнюю нужду; вижу
в церкви божией, стоящего скромно и истово знаменующегося крестным знамением; вижу его поздним вечером, засыпающего сном невинных после тяжкой дневной
работы, для него никогда не кончающейся.
— Покуда — ничего.
В департаменте даже говорят, что меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда, что тогда от частной службы отказаться придется, потому что и
на дому казенной
работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть
на триста. Квартиру наймем; ты только вечером
на уроки станешь ходить, а по утрам
дома будешь сидеть; хозяйство свое заведем — живут же другие!
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались по
домам. Начинается зимняя
работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит всю Европу
в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек,
на месте его появится другой, третий.
Редакция сатирического и юмористического журнала «Зритель» помещалась
на Тверском бульваре
в доме Фальковской, где-то
на третьем этаже. Тут же была и цинкография
В.
В. Давыдова.
В.
В. Давыдов был всегда весь замазанный, закоптелый, высокий и стройный,
в синей нанковой, выгоревшей от кислоты блузе, с черными от
работы руками, — похожий
на коммунара с парижских баррикад 1871 года. По духу он и действительно был таким.
Пробил барабан, и все отправились
на работу, а я остался
дома. Сушилов
в это утро встал чуть не раньше всех и из всех сил хлопотал, чтоб успеть приготовить мне чай. Бедный Сушилов! он заплакал, когда я подарил ему мои арестантские обноски, рубашки, подкандальники и несколько денег. «Мне не это, не это! — говорил он, через силу сдерживая свои дрожавшие губы, — мне вас-то каково потерять, Александр Петрович?
на кого без вас-то я здесь останусь!»
В последний раз простились мы и с Акимом Акимычем.
Там он жил
в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал
на своего антрепренера с утра до ночи; а
в каторге
работа легче, чем
дома, хлеба вдоволь и такого, какого он еще и не видывал; по праздникам говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку.
На днях издатель «Записок из Мертвого
дома» получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал
в каторжной
работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться
в достоверности этого известия…
Кругом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства — неизмеримо больше, чем
на улицах Кунавина, обильного «публичными
домами», «гулящими» девицами.
В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжелая
работа. Здесь жили сытно и легко,
работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета. И
на всем здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Скоро мы перестали нуждаться
в предбаннике: мать Людмилы нашла
работу у скорняка и с утра уходила из
дому, сестренка училась
в школе, брат работал
на заводе изразцов.
В ненастные дни я приходил к девочке, помогая ей стряпать, убирать комнату и кухню, она смеялась...
Я жил
в тумане отупляющей тоски и, чтобы побороть ее, старался как можно больше работать. Недостатка
в работе не ощущалось, —
в доме было двое младенцев, няньки не угождали хозяевам, их постоянно меняли; я должен был возиться с младенцами, каждый день мыл пеленки и каждую неделю ходил
на Жандармский ключ полоскать белье, — там меня осмеивали прачки.
Несмотря
на обилие суеты
в магазине и
работы дома, я словно засыпал
в тяжелой скуке, и все чаще думалось мне: что бы такое сделать, чтоб меня прогнали из магазина?
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к
работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям
в богатых одеждах,
на богатых экипажах едут
в нарочно для издевательства над христианством устроенные
дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди
на все лады,
в ризах или без риз,
в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.